Свободная воля и всеведение Божье

«ПРАВОСЛАВНЫЕ» МИФЫ ОБ АРМЯНСКОЙ ЦЕРКВИ

IV-11

МИФ О МОНОФЕЛИТСТВЕ

Свободная воля и всеведение Божье

В некоторых монотеистических системах существует мнение, что свобода воли, будь то воля Самого Бога или воля людей, противоречит всеведению Божьему. Здесь свобода воли, в подлинном ее смысле, мнится совершенно лишней относительно Бога категорией, ибо если Он все знает, то о чем Ему рассуждать, чего хотеть и для чего выбирать? Что касается людей, то не иллюзия ли и наша свобода, если Бог еще до творения мира знал, что каждый из нас сделал сегодня? Тот, кто соглашается с подобной логикой, оказывается в плену глубоко порочной идеи так называемого предопределения. Согласно теории предопределения Бог от самого творения мира установил все, что происходило с людьми, происходит, и будет происходить. Что ни делай человек, чего ни желай, нет в том свободы, ибо Бог все уже предопределил. Главной же ложью предопределения является то, что само спасение людей оказывается этакой «божественной лотереей», по которой одни спасены, а другие обречены на ад.


Естественно, преставления о предопределении с его раз и навсегда запрограммированным миром не имеют никакого отношения к христианскому учению. Христианин спасается личной верой и по своим делам, стяжая благодать Божью и приобщаясь Жертве Христа. Тем не менее, представления о предопределении все же проникли в христианство, закрепившись в западном богословии трудами блаженного Аврелия Августина, епископа Гиппонского (395–430). Впрочем, с XIII века августинизм вытесняется в Римской Церкви новым «католическим» учением томизма, и о предопределении в христианстве могли бы успешно забыть, если бы не Реформация. Преданная было уж забвению среди «католиков» теория предопределения буквально была возрождена Мартином Лютером (+1546) и Жаном Кальвиным (+1564), найдя свое место в протестантских, с разной степенью радикальности доктринах.

Хотя разные христианские и псевдохристианские деноминации учат не совсем тому, теорию предопределения в ее «христианской» адаптации, довольно таки оригинально, доведя до абсурда, выразил в своем «Биатанатос» аргентинский писатель и публицист Хорхе Луис Борхес (+1986):
«Еще из земного праха не был создан Адам, еще твердь не отделила воды от вод, а Отец уже знал, что Сын умрет на кресте. Вот Он и создал землю и небо как декорацию для этой грядущей гибели. Христос... умер по собственной воле; а это означает, что первостихии, и Вселенная, и целые поколения людей, и Египет, и Рим, и Вавилония, и Иудея были извлечены на свет Божий, дабы содействовать Его смерти. Возможно также, что железо было создано ради гвоздей, шипы – ради тернового венца, а кровь и вода – ради раны».
Возвращаясь к учению Максима Исповедника с отрицанием свободной воли в Боге и человеке, можно было бы представить, что и оно основывается на теории предопределения. Такое было бы логично предположить хотя бы потому, что максимизм в Римской Церкви сосуществовал с августинизмом пол тысячелетия, а формально сосуществует и до сих пор. Тем не менее, это не совсем так. Безусловно, представления Максима об отсутствии во Христе подлинного воления, вытекают из ложных представлений о несовместимости всеведенья Божьего и свободной воли, но предопределения Максим не проповедовал. Максимизм не совпадает с августинизмом не только в этом смысле, но и в представлениях о воле. Учение Августина не знало никаких «природных воль», но волю представляло именно как свободную личностную волю, признавая ее изначальную данность Богом.

По факту еретическое учение Августина возникло в противовес богословию Пелагия (+после 431) о свободной воле человека, но и в той и в этой богословской системе воля понималась одинаково, так, как это понимают все люди. Пелагий правильно, в полном соответствии с нормальными человеческими представлениями учил о важности и неизменности данной Богом  свободной воли человека, как до, так и после грехопадения. Но, увлекшись, Пелагий и его ученики ушли в еретические крайности, проповедуя доктрину, где за свободой воли человека не оставалось уже смысла в Божьей благодати и в самой миссии Спасителя. Августин выступил против заблуждений пелагианства, но как это всегда бывает с ретивыми борцами против чужих лжеучений, сам впал в иную крайность. По августинизму полной свободной волей, а значит и выбором между добром и злом, обладал только первозданный человек, но в грехопадении он потерял возможность волить к добру и стал нацеленным только на зло.

Неспособность не грешить и безальтернативная устремленность к злу – это, по августинизму, и есть состояние человеческой воли после грехопадения. Поэтому добро может проявляться в человеке не волею самого человека, но только действием Бога, то есть, через благодать. Теперь человек сам по себе не только не может творить добро, но не может его даже желать. Поэтому, кто стремится к добру и спасается, а кто нет, предопределяется Богом. Мы не станем задаваться вопросами об очевидных проколах Августина, но мы можем заметить, что он учил о свободной воле противоположное тому, чему позже стал учить Максим Исповедник. Один учил о свободной воле человека до грехопадения, другой о том же, но после. Получается, что эти не совместимые друг с другом учения сосуществовали в богословии тогда еще «православных» латинян веками, и никого это ничуть не беспокоило. Народ всех этих августинизмов и максимизмов никогда не знал, а те, кто знали, делали вид, что все в порядке. Ведь «Вселенская Церковь не заблуждается»!

Забраковывая веру в предопределение, мы отвергаем и его исходный посыл – невозможность сочетания всеведения Божьего со свободной волей, причем как Самого Бога, так и созданного по Его подобию человека. Да, Бог от творения мира знает, что сделал сегодня каждый из нас и что мы сделаем завтра, но это не лишает нас выбора и свободы. Бог знает о наших делах не потому, что Он так предопределил, но потому, что Его бытие вне времени. Мы свободны в своей воле, и завтра поступим так, как сами о том решим, но Он знает, что мы решим и что сделаем, потому что завтра для Него как сегодня. Точно так же Бог знает все Свое и о Себе. Его воля и действия вне нашего времени, хотя для нас, обитателей тварного мира, они и отображены во времени. О том, что Он сделает завтра для людей или отдельного человека, Бог знал от вечности, прежде сотворения человека, но это не отменяет Его свободы и не делает Его заложником «запрограммированной природы».

То же относится и к Богу ставшему человеком. Если Христос как Бог от творения мира знал, что в такой-то день Своей земной жизни Он сделает то, а не это, выберет это, а не то, разве это как-то отменяет Его свободное решение? Как Христос мог выбирать – есть и пить Ему на пиру или поститься? Если есть и пить, то, что именно? Если лишен воли, регулирующей желания и выбор, то, как определишься с тем, что ты будешь есть – мясо или овощи, что будешь пить – воду или вино? При чем здесь Максимовы «незнание, колебание и противоречие», если Господу просто нужно было ответить на вопрос учеников: «Равви, куда Ты волишь идти завтра – проповедовать в Галилею или в Иерусалим на праздник?». И уж тем более тут не при чем какие-то «природные воли». Человеческой природе, которую воспринял Господь от Матери, было не все равно, куда пойдет Тот, в Ком она явлена? Это человеческая природа во Христе волила или Сам Христос волил, идти туда, но не идти сюда, спать Ему или бодрствовать, слушать песню или выйти вон?

Не имеет никакого отношения к свободной воле и грех. Святость и безгрешность Христа не в том, что Он творит добро, будучи так запрограммированным по природе. Святость и безгрешность всякого праведника в том, что, имея свободную волю, он выбирает добро и отвергает зло. Разве не в этом смысл искушений Христа от сатаны (Матф. 4:1-10)? Личностное стремление к добру и отвержение зла, олицетворением которого и есть диавол, является духовным подвигом, заслугой самого праведника. Но нет в том подвига, если влекомый заложенной в нем природной программой человек безальтернативно делает только добро, не имея самой возможности поступить иначе. Человек не был бы безгрешным и святым, если от него отнять способность свободно выбирать между добром и злом, оставив только стремление к благу. Нет, это был бы мир добрых, но безвольных биороботов. В конце концов, деревья тоже не могут совершить греха, вот только святыми от этого не становятся.